Петр Матюков. Фото Екатерины Скабардиной

Барсучий тракт. Стихи Петра Матюкова

Коридорное

Отче наш иже еси иже еси
спасибо за хлеб за то что лампа висит
давно бы сдался бы плюнул и лёг в кровать
но лампа моргает и мне говорит моргать
там в коридоре ветер дожди и снег
там в коридорах можно идти во сне
можно зонтом укрыться упасть в сугроб
там на ветру любой человек — микроб
в конце коридора свет мироздания весь
но лампа моргает здесь и я тоже здесь
и я смотрю в коридор идущему вслед
лампа глядит в стакан на стакане хлеб

 

Чапаев

Чапаев стучит костяшками
Потом пинком открывает дверь
Выглядит так как будто ходил за тридевять с лишним земель
Охранники клуба катаются воют держатся причинных мест
С Чапаевым связываться не стоит Чапаев глядит окрест
В клубе музыка и дурманы розовые миры
Но кто-то кричит смотрите парни какое-то Че С Горы
И кто-то смотрит ловит глазами жесты его руки
И даже придерживает заранее зачем-то свои портки
Чапаев медленно выговаривает странное слово засим
Чапаев медленно устанавливает на барную стойку «Максим»
Чапаев не страшный одет не в черное нету при нем косы
Но строчит пулемёт строчит пулемёт смеётся Чапаев в усы
И пули летят размазанным веером в телах прожигают путь
Пули насквозь пробивают доллары толкают бумагу в грудь
Выходят из тела летят в офшоры в подставные счета
Строчит пулемёт и как бы считает тщета тщета тщета
Во рту у Чапаева водоросли в глазах русская печь
Он мог бы забить на все на это и просто на дно залечь
Чтобы спокойно вести беседы с одним утонувшим бобром
Да вот бобер проболтался ему про Россию нефть и Газпром
И когда кончается пулеметная лента как припас на посту
Чапаев сворачивает самокрутку вдыхает дым в пустоту
Потом выходит в Московскую ночь тянется дымный нимб
И он идёт к новому клубу и Петька идёт с ним

 

Третий Рим

И он приходит на булыжную площадь,
В устье каменных рек,
Солнце катится ему за голову,
Выкатывается из-под век,
Люди останавливаются, толпятся,
Окружают со всех сторон,
Потому что — вот он, и каждому ясно,
Что он — это точно он.
Устраивают помост,
Он выходит,
Говорит в микрофон: Привет!
Я так хотел сказать вам это
Две тысячи с лишним лет.
Мне столько надо ещё сказать —
Словам так тесно в груди,
И каждого выслушать и понять.
А они говорят: Погоди!
А они ему говорят: Смотри,
Это же Третий Рим!
Да знаешь ли ты какой здесь ритм?
Здесь такой ритм!
Здесь машины, компьютеры, скорости,
Бег дотла,
У нас электронная очередь,
У нас дела,
Давай обойдёмся без лишних слов,
Как фейс-контроль в клуб,
Кстати, мы заготовили трубы,
Вроде не было слышно труб,
И происходит большое движенье,
И слышится гул и треск,
И вот уже веревками тянут
На Лобное место крест.
И тогда, чтобы каждому было ясно,
Он так говорит им:
Вот вы твердите, но я это знаю —
Да, это Третий Рим,
И слова его, сказанные без микрофона,
Катятся, как камни с горы,
И откуда-то, гораздо выше вершины,
Вторят ему хоры.
Слова его горьки, и с каждым словом
Колышутся в глазах моря:
А ведь это, может быть, третья по счету,
Третья уже Земля…

 

Барсучий тракт

Идут, идут и идут на барсучий лад,
Бесконечной колонной, тесно сомкнув ряды,
Разносится топот дружных когтистых лап,
Трамбующих древний хребет Уральской гряды.

Выходит один из строя — потрепан, суров,
С коротким хвостом (похоже, кто-то отгрыз),
— Ну что, — говорит, — Гаммельнский крысолов,
Решил и до нас добраться? Мало детей и крыс?

Вот я и думаю: Что же сказать в ответ?
А он смотрит мимо, как из-подо льда минтай.
— Нет, — говорю, — у меня ведь и дудочки нет —
Только свисток затоптанного мента.

Кивает, прячет нож движеньем одним —
Не углядеть, в стычках наловчился поди.
Я говорю ему: Слушай, зачем тебе снова к ним?
Разве ты знаешь что там в конце пути?

Он думает, головой мотает: Нет, ни хрена…
Кажется только — хорошее-то не ждет…
Но ты посмотри на них — это идет страна,
Это моя страна идет, это мой народ!

И покуда я буду в силах — с ними пойду,
И боюсь не того, кто приходит в ночи как тать,
Но боюсь, что останусь здесь, а они — пропадут,
А вместе совсем не страшно и пропадать.

И я смотрю на них, на него дураком дурак
(Так смотрит на курицу изделие Фаберже),
И я понимаю, что этот барсучий тракт
Когтями царапает в черствой моей душе.

 

Игра престолов

рыбаки выползают на берег по льду реки
рваные раненые без ноги без руки
один говорит случилось-таки
на нас напали белые ходоки

за рыбаками тянется красный след
за красным следом тянется конный фланг
самым первым едет здоровый дед
морщинистый как неглаженный флаг

с нашей стороны выходят Ильич да Илья
Ильич щурится будто не видно ни зги
потом удивляется батенька вы моя
да это же форменные беляки

Илья привык действовать кулаком
почему и не помнит дело было давно
в руке Ильича чайничек с кипятком
а на плече внушительное бревно

Илья начинает первым как Пересвет
Ильич вскакивает на броневичок
если Илья махнёт проложит проспект
если стрельнёт Ильич тоже ничё

у ходока в глазах лёд в душе холодок
конь костяной хладнокровный под ним продрог
Илья с Ильичом действуют как кипяток
кипятка не выдерживает ходок

подо льдом начинает ворочаться рыба-кит
ходуном ходит шкура реки
рыбаки крестятся случилось-таки
снова повержены белые ходоки

 

Медведское

Тарзан не прокричит мне песен грустных,
Боян не тронет гусли пятерней,
Лишь свет планет, неразличимо тусклых,
Лишь белки-стрелки в небе надо мной.

И я — один, в малиннике, и кроме
Колючих ягод, только свист комет,
Как говорил один поэт иконе,
Похоже, приближается медвед.

Заходит Ной (кривоват спиной),
Бояна с Тарзаном берет за грудки,
И так говорит: «Поплывем со мной,
Со мной не плывут одни мудаки.»

И смотрит, смотрит пристально в лоб,
Как будто пуля в беличий глаз,
Ногой толкает на воду гроб,
Могуч, неистов и седовлас.

А я гадаю — прощаемся? Нет?
Осталась пара-тройка минут,
Тарзан мне скажет: «Пока, медвед!»
Рукой помашет, и уплывут…

Со мной останутся лишь кусты,
И гвозди с капельками в листах,
Как будто эти кусты — кресты,
Хоть и не знаешь еще Христа.

 

Пианино и старик

Пианино выносили в подъезд,
Вчетвером тащили, пятый рулил,
Иногда вставлял словечко the best,
Иногда всех четверых материл.

Пианино провожали часы
(Стрелки носиками жались к стеклу),
Фотовспышки недалекой грозы,
И старик на табуретке в углу.

Пианино раздувало бока,
Словно лошадь, сторонилось пути,
Ни за так, ни за понюх табака,
Пианино не хотело идти.

И за это — шпоры глубже ему,
И по клавишам — сиречь по зубам,
Пианино выводили во тьму,
Под веселый тарарам-парарам.

И старик, который вовсе зачах,
Вдруг подумал отчего-то: Потом
Пианино понесут на плечах,
И уложат под дубовым крестом,

Будто музыка послышалась… Григ?
Ну, по крайней мере, не из попсы,
И сидел на табуретке старик,
И почти остановились часы.

 

Пальто и конь

Заходит конь, снимает пальто,
Проходит мимо столов, ребят,
И вроде так не глядит никто,
Но исподтишка глядят — глядят!
А он на них не глядит — идет,
Садится, копытом делает знак,
И кто-то бежит и что-то льет
И шаркает ножкой вот так… и так.

— А знаешь — он говорит — пацан,
Как завывают ветра погонь?
Когда надежду несешь бойцам,
Вдыхая пули, штыки, огонь.
А как смеется наотмашь сталь?
Как поднимаешься на дыбы,
И понимаешь, что выше стал,
Что стал превыше смешной судьбы!

Тут конь встает, срывает пальто —
Безумный образ в дыму кадил,
И бешено мечет его на то,
В котором только-что заходил.
Ребята долу отводят взгляд,
Кто нервный — тискает пистолет,
Чуть слышен шепот среди ребят:
В пальто не страшен… Опасен… Нет…

Ты знаешь, парень — а небо жжот!
На дурака ведь не нужен нож!
И он смеется, почти-что ржет:
Чего мараться — возьми стреножь!
Потом он с вызовом ищет взгляд,
Но вроде так не глядит никто…
Уходит… Мимо столов, ребят…
Уходит так, как пришел — в пальто…

 

А парашют раскрылся под землей

А парашют раскрылся под землей…
Хотя бы так. Спасибо и на этом!
Обычный вечер, смешанный с зарей,
Захлопнулся за брошенным поэтом.

И сослепу к нему пришли кроты,
И тихо клали маленькие лапки
На грудь и лоб. Посланцы темноты —
Кроты имеют странные повадки.

Не доставало нескольких вещей…
Начать с оркестра — не было оркестра:
Тарелок, труб, гармошек… скрипачей.
Чудной не пританцовывал маэстро.

Не выстроились очередью рты,
Наполненные грустными речами,
Зато кроты, зато кроты — кроты
С печальными-печальными очами!

И маленькие лапки на груди,
На теле, в парашют смешно одетом.
Не торопись ругаться, погоди…
Хотя бы так. Спасибо и на этом!..

 

Ночь, от ветра воют двери

Ночь, от ветра воют двери,
Перепачканный ротвейлер,
Вглубь уйдя наполовину,
Исступлённо роет глину.
Двери охают и воют,
Будто ветер их ногою
Открывает, закрывает.
Двери воют, кто-то лает.
Не ротвейлер — тот все роет,
Есть наверное простое
Объяснение приметам.
Пригодился бы при этом
Нож. С ножом бы было проще,
Ветер бешено полощет
Занавески в черных окнах,
Кто-то лает. Чтоб ты сдох там!

И смотрю — стоит в пальтишке,
Сером, простеньком пальтишке,
Как на старом детском фото,
Где мы с Мишкою вдвоём,
Десять лет поди мальчишке,
Дядя — говорит — пойдём.
Не смотри, что ночь, ротвейлер,
Ветер, и грохочут двери,
Двери охраняют дом,
Дядя, все уже путём,
Этот день уже вчерашний,
Дядя, нам уже не страшно,
Дядя — говорит — пойдем.
И иду, твержу при этом:
Просто это, просто это
Бродит ветер, воют двери,
Кто-то лает, а ротвейлер,
Не смотря на злую прыть —
Просто роет, любит рыть.
Десять лет поди мальчишке,
Десять лет, как мне и Мишке.

 

Последний кентавр

Я взял из багажника лук и колчан,
С последней оставшейся в деле стрелою,
Чуть-чуть на ладони ее покачал,
Чуть-чуть оперенье поправил рукою.

Макнул остриё в ядовитый отвар,
И лук натянул в направлении бара,
Туда, где последний, уставший кентавр,
Осеннюю медь убирал с тротуара.

Он глянул на небо, потом на меня,
Сказал: А ты знаешь, пожалуй, приспело.
И я ощутил холодок от огня,
Который сжигал его древнее тело.

Когда он упал, зашуршала листва,
Прошел шепоток — протокольно, бумажно,
Я, кажется, даже расслышал слова:
Последний кентавр, а вот дворник неважный.

Потом хлынул дождь, я подставил воде,
Рубцы и царапины прожитых миссий,
И долго растерянно в небо глядел,
Как дворник, убравший последние листья.

 

Встретить рассвет

Летели мириады брызг,
Летело небо с облаками,
Прибой гранитный берег грыз,
Впивался белыми клыками.

Я пел, вдыхая окоём,
Я выдыхал прямой наводкой,
И перед тем, как выдать гром,
Луна закатывалась в глотку.

Я пел до самого утра,
Ревел, как трубы перед боем,
Я пел, и брызги изо рта
Сливались с брызгами прибоя.

С последней нотою фальцет
Улыбку растянул до края,
И на зубах моих рассвет
Зарделся, небо отражая.

 

Городское

Поют грачи, заняв дупло,
А на полях колхозных с рани
Трясут мотыгами крестьяне,
И на душе светло-светло!

 

Параллельные линии

Параллельные линии — часовые дороги,
Параллельные линии — их не скрестишь как ноги,
Их не стиснешь до сини, пятерней шестипалой,
Параллельные линии, поперечные шпалы.

 

Я узнал его — это он!

От пинка распахнулась дверь,
Он зашел и не снял тулуп,
Я был сонный, как сто тетерь,
Он был пьяный, как лесоруб.

Как победа, растаял сон,
Улетел в сугроб Декабря,
Я узнал его — это он!
Он икнул — ну, конечно, я!

Я прочел с выраженьем стих,
Не припомнить уже про что,
Он смеялся, потом притих,
И сморкался долго в платок.

Пробасил: Ну, ты … хорошо!
Жалко времени больше нет,
Он ушел и забыл мешок,
Я махал ему в небо вслед.

 

Я выйду в сад в расцвете лет

Я выйду в сад в расцвете лет,
Душа торчком,
Под светом бешеных комет —
Трава ничком.

Возьму баян, возьму аккорд,
Рвану меха,
Под скрип начищенных ботфорт
Дам петуха.

Меха в неповторимый миг
Порвутся вдрызг,
Издаст вселенский маховик
Вселенский визг.

И остановится река
На круге том,
И я застыну на века
С открытым ртом.

(с) Петр Матюков

Фото Екатерины Скабардиной