Иван Ромашко на своём творческом вечере "Разговор с актёром". Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

Иван Ромашко: Лучшее лекарство для души – работа

Когда музей соприкасается с театром, в точке пересечения этих миров могут происходить удивительные открытия. Новосибирский государственный художественный музей и Новосибирский классический театр нередко встречаются в одном здании, ничуть не мешая друг другу, – а, пожалуй, и украшая друг друга. И потому народный артист России Иван Ромашко, легендарный солист Новосибирского театра музыкальной комедии, а ныне почётный участник труппы Новосибирского классического театра – частый гость в художественном музее. Он не очень охотно даёт интервью – за свою жизнь немного устал от них, – но, если очень попросить, ни за что не откажет. О Чехове, о различиях оперетты и драмы, о многом другом мы поговорили с Иваном Андреевичем, и разговор получился откровенным и очень задушевным.

— Иван Андреевич, вы большую часть жизни отдали Новосибирскому театру музыкальной комедии…

— Я играл в нём с первых, считай, спектаклей. С пятьдесят девятого года! И ушёл не потому, что надоело играть, просто начались проблемы с ногами. Танцевать я уже не мог, а в оперетте обязательно нужно танцевать. Ещё мог петь, говорить, а танцевать не мог. Но, уже будучи на пенсии, я выходил в одном-двух спектаклях, у меня бывали творческие бенефисы… Вообще часто говорят, что оперетта – лёгкий жанр. А это самый трудный жанр! Ты должен и грамотно вести диалог, и декламировать, и танцевать, и петь…

— Кстати, раньше на сцене был распространён живой голос, а сейчас актёрам помогают микрофоны. Что изменилось? Люди стали петь иначе?

— Если в наше время зритель плохо слышал актёра – значит, оркестр недопустимо форсировал звук, должен был его приглушить. Микрофоны появились с появлением мюзиклов, где главное – грохот, эффекты. Оркестр гремит, ударные бьют, бьют по голове. Физически невозможно голосом это перекрыть. Но и с микрофоном, и без него артисту всегда следует быть в хорошей форме.

— В форме ведь не всегда возможно быть. От настроения, от связок, от многих факторов зависит состояние голоса. Как с этим справляться?

— Иногда на спектакль приходишь совершенно больной. Бывает такое. Но если будешь думать, что болен, – не сможешь сыграть. Когда выходишь на сцену, всё улетучивается. Ты перед зрителем. Ты уже, так сказать, другой, и всё постороннее отметается. Я сколько раз замечал – приходишь в театр больной, а уходишь выздоровевший. Потому что сцена заставляет забыть! И зритель не должен заметить твою растерянность. Текст ты напутал или голоса нет – он не должен этого заметить. Поэтому актёр страшно переживает из-за каждой ошибки. Он переживает, что зритель увидел его не-по-лно-це-нным.

Кстати, я в жизни заика, знаешь? Я с трёх лет заикался. Я переночевал в лесу один. У нас в деревне была улица, за ней огороды, а за огородами на одной стороне речка, а на другой – лес. Сестра старшая гуляла со мной, а потом с девчонками заигралась где-то. В то время электричества не было у нас, да и спички не станешь ведь жечь в лесу. Если свечерело – уже не найдёшь. Тем более я трёхлетний, маленький совсем. Может быть, я уснул, а сестра про меня забыла. В общем, нашли меня, когда рассвело. И когда меня привели домой, мама говорит: «Ваня, ты стал заикаться!». Значит, что-то произошло ночью, испугался чего-то. Мало ли. И с тех пор заикался, я в школе заикался сильно. И когда в техникуме учился… бывало, меня слушают, слушают, а потом говорят: «Ладно, садитесь. Садитесь». И ставили мне там что-нибудь. Ребята смеялись. А уже возраст такой, Юля, возраст такой был, что мне девчонки нравились. У нас и девочки учились, и ребята. И я заранее начинал волноваться. Иногда просто писал ответы на доске.

— Но я ни разу не замечала. Как вам удалось с этим справиться? Это самоконтроль?

— Я могу с тобой разговаривать в течение часа, и ты ничего не заметишь, если я себе такую цель поставлю. Если бы я заикался на сцене, кто бы меня в театр взял? Во-первых, на сцене ты знаешь текст. Тебе не надо размышлять, делать паузы. Произносишь готовый текст и стараешься только сказать искренне, чтобы поверили тебе. Я так поступал на работу в театр. Когда я закончил музыкальное училище при Ленинградской консерватории, меня пригласили в Пятигорский театр, но они же всё равно обязаны прослушать принятого человека. Сказали: почитайте нам что-нибудь. Я говорю: «Можно свои стихи?» Стал читать стихи. Никто ничего не заметил. Потом уже, когда работал, меня спросили: «Ты заикаешься, что ли?» Я говорю: «Так, иногда…».

— Но здесь сыграло роль и ваше личное усилие.

— Конечно, конечно. Но это с опытом приходит, со временем. Этому надо, так сказать, научиться. Я могу с тобой разговаривать в особенной, специальной манере (повышает голос, говорит нараспев). Видишь? Я растягиваю текст, начинаю немножко петь. И не только заикам, а вообще всем полезно тянуть слово, шире его произносить, как будто для балкона работаешь. Тогда тебя каждый сидящий в зале услышит.

Иван Ромашко в роли Сорина и Людмила Кузнецова в роли Аркадиной. «Чайка». Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

— В сценическом пространстве речь должна звучать иначе, чем в повседневности?

— Это не значит, что на сцене говорят неестественно. Но подача должна быть другая! Мы с тобой разговариваем сейчас, и, если я заговорю так (начинает невнятно бормотать), кто меня услышит? А если я рассказываю о чём-то важном, о чём-то очень значительном – слово всегда дойдёт до зрителя. Это так называемая адресная подача. Актёр всегда определяет – что он хочет сказать, кому и как. Вот такие вещи мне и помогают. Кроме того, стало легче справляться с заиканием, когда я начал петь.

— Как вы начали петь?

— Я поначалу учился в Новосибирском авиационном техникуме. Напротив него Дом офицеров. В то время это было красивое здание. И я занимался там в вокальном кружке, делал успехи. Когда я учился на третьем курсе, приехала из Ленинграда комиссия. После войны комиссии из консерваторий часто ездили по стране, искали таланты. Мужских голосов не хватало, ведь сколько людей погибло на фронте. Мне сказали: у вас хороший голос. Приезжайте к нам, мы вам пришлём вызов. И я уехал в Ленинград. Прошёл три тура. Но у меня не было никакого образования – после седьмого класса я сразу поступил в техникум. И мне сказали: у нас есть училище при консерватории, два года там поучитесь, а потом мы вас переведём. Я согласился. И что ты думаешь? В первом же семестре меня вызывают в военкомат и забирают на флот на пять лет! Я ушёл ради консерватории с третьего курса техникума! Казалось, вся жизнь рушится.

— А вы ведь мечтали в детстве стать моряком.

— После войны все ребята об этом мечтали. Вот я и послужил на флоте. Был и моряком, и артистом, потому что меня после учебного отряда приняли в ансамбль песни и пляски Балтийского флота. Мы много ездили. Были в Германии, в Польше, в Англии. Пели морские песни, пели о Сталине. Наш балет исполнял целые сюиты, сюжетные постановки. Ну, а потом я снова перевёлся в Ленинград и закончил училище. Меня пригласили в Пятигорский театр музыкальной комедии. Пятигорск! Лермонтов, Машук! Интересно! Я проработал там четыре года, а потом всё-таки потянуло на родину (улыбается).

— Мне кажется, вы по натуре очень жизнерадостный человек.

— Конечно, жанр мой такой. Нельзя скучным быть. Да и сам по себе я очень весёлый. Оптимист я. Не пессимист никак.

— В театре музыкальной комедии должны играть только оптимисты?

— Есть разные роли, конечно. Но в целом оперетта – жанр оптимистический. Откровенных врагов, отрицательных героев в ней нет. Её суть – веселье, танцы, и всё заканчивается обязательно свадьбой. Обязательно побеждает добро! Оперетта – это такая рождественская открытка. Если и попадаются по сюжету негодяи, то они не выходят за рамки жанра.

Иван Ромашко на своём творческом вечере «Разговор с актёром». Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

— Негатив вообще не свойственен оперетте?

— Столкновение-то есть, иначе не будет контраста, конфликта. А конфликт очень важен. Скажем, Сильва. Она актриса, и по роду занятий принадлежит к низшему социальному слою. А Эдвин из княжеской семьи. Они полюбили друг друга, и, казалось бы, конфликт налицо, а в итоге они соединяются, и всё замечательно. Правда, уже в советское время появлялись спектакли другого плана. В нашем театре поставили замечательный спектакль, который стал для меня путеводной звездой своего рода. «Василий Тёркин» по поэме Твардовского. Его поставили в 1975 году в честь тридцатилетия Победы, и даже когда он сошёл со сцены, я продолжал выступать с фрагментами из этого спектакля. Мне в этом отношении повезло. В Тёркине сосредоточены все лучшие черты русского человека, русского солдата. Это и отвага, и любовь, и преданность, и юмор. И поэтому мне был интересен этот образ. Ну, и само произведение Твардовского написано очень красиво.

— Это произведение действительно нетипично для театра музыкальной комедии.

— Конечно. Ведь там нет сюжетной драматургической лини, только нанизывание картин. «На привале», «Тёркин и смерть», «Тёркин и немец». Получился очень интересный музыкальный спектакль. На моём первом творческом вечере здесь, в музее, я делал большую сцену «На привале». В ней Тёркин разговаривает с солдатами, причём роль солдат отводилась зрителю. Я беседовал с залом, а два наших исполнителя подыгрывали мне, подавали текст – только не из зала, а находясь со мной на сцене. Они сидели с гитарами и были отрешены от зрителя, существовали в сценическом пространстве. Я выходил и говорил: «Вам, ребята, с серединки начинать. А я скажу: я не первые ботинки без починки здесь ношу. Вот вы прибыли на место, ружья в руки – и воюй. А кому из вас известно, что такое сабантуй?». Один отвечает: «Сабантуй – какой-то праздник? Или что там – сабантуй?». А я ему: «Сабантуй бывает разный, а не знаешь – не толкуй». А в конце я пел: «Есть закон – служить до срока, служба – труд, солдат – не гость. Есть отбой – заснул глубоко, есть подъём – вскочил, как гвоздь». И я маршировал и уходил под гром аплодисментов, отдавая честь якобы.

Иван Ромашко на своём творческом вечере "Разговор с актёром". Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин
Иван Ромашко на своём творческом вечере «Разговор с актёром». Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

— И с этого вечера вы начали сотрудничество с Новосибирским классическим театром?

— Да, вечер назывался «Разговор с актёром». Я исполнял сцены, пел, показывал свой фильм «Сват». Вечер повторялся раза четыре, и постепенно я переходил от оперетты к драме. Я всегда любил драму. Это совершенно другой материал. В оперетте драматургия проще, она более шаблонная. А здесь, в классическом театре, ставятся вечные вещи. Чехов, Вампилов, Распутин, Гоголь. Ещё мне нравится, что Сергей Михайлович Дубровин – высокопрофессиональный художественный руководитель. Он очень тщательно готовит спектакли – так тщательно, что после сдачи уже не требуется их контролировать. Но самое главное – он любит репетировать. Он творит на репетициях, буквально на глазах лепит спектакль, отдаёт ему все силы, но и черпает колоссальную энергию в этом творчестве. И актёры заряжаются его энергией, проникаются своими образами. Спектакль рождается!

— А как вы познакомились с Сергеем Михайловичем?

— А мы с ним были давно знакомы. Я несколько раз смотрел его спектакли – раньше Новосибирский классический театр чаще всего ставил пьесы в Доме офицеров. Присутствовал на их вечере, посвящённом памяти Владлена Бирюкова, и сам выступал с воспоминаниями о Владлене. Потом Сергей Михайлович вступил в наш клуб «Зажги свечу», а я к тому времени давно состоял членом этого клуба. Слово за слово, и постепенно я вошёл в коллектив. Робел сначала. Осторожничал.

— Вы?! Почему?

— Юля, на будущий год мне будет девяносто лет. Девяносто! Ты представляешь? А если здоровье подведёт? Первые месяцы я ходил на репетиции с врачом. В то время у меня было давление высокое. Сейчас всё нормально, ни одного спектакля из-за меня пока не отменяли, слава Богу. Но поначалу я говорил: «Пожалуйста, пусть у меня будет дублёр». Но Сергей Михайлович верит мне. Говорит: «Нет у меня таких людей».

— Конечно, вас заменить трудно. Вы – это вы. Вы один.

— Ну почему? Я, например, считаю, что я ещё плохой драматический актёр. В этом коллективе многие работают очень профессионально. Мне нравится спектакль «Любимый раб». Есть ещё замечательный спектакль «Зов женщины», где Сергей Михайлович и Андрюша Николаев изумительно играют вдвоём. Они держат спектакль актёрской техникой, они там такое вытворяют! А мне многие вещи пока трудно даются. Я привык к блеску, к аплодисментам. В оперетте создают атмосферу хор, балет. Внимание зала забирают огни, оркестр. А здесь остаёшься один на один со зрителем. Со словом. С образом. И сфальшивить уже нельзя. А сфальшивишь – не понравишься. Актёрский труд – он очень сложный. Где-то я на обаянии выхожу… Но мне всё это очень нравится. Первый мой спектакль – «По соседству мы живём», второй – «Однажды в Чулимске». Потом интересная работа началась с «Чайкой», а теперь вот «Вишнёвый сад». Всего я занят в четырёх спектаклях.

Иван Ромашко на своём творческом вечере «Разговор с актёром». Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

— В «Чайке» меня поразил созданный вами образ Сорина. Мне всегда казалось, что это трагикомическая фигура. Человек многое не успел сделать. Ничего, в принципе, не успел, кроме карьеры. Но вы подали его очень светло, с добрым юмором.

— А Сорин и у Чехова такой же. Он очень любит Костю. У него была бесшабашная, бездумная жизнь, но он её прожил, помогая родственникам. На его деньгах держится вся семья, он же действительный статский советник. В своё время он помог и сестре встать на ноги, а вот собственная жизнь прошла мимо. Но это его выбор, поэтому трагедии здесь нет.

— Бывают разные ситуации. Не всегда настрой актёра совпадает с настроем героя. Легко ли все посторонние эмоции оставлять за сценой?

— Ну, а как же иначе? А как же? Мы ведь несём мысли и чувства персонажа, и мы искренне это делаем, и верим в то, что делаем. В «Вишнёвом саду» я играю старого, очень старого слугу Фирса и выхожу на сцену последним. Оказывается, все уехали, а Фирса оставили! Продали вишнёвый сад и уехали, а его собирались отправить в больницу, но не отправили. И вот он приходит, а в доме никого нет. Заперто, говорит, уехали. А про меня-то забыли! Ну ничего, говорит, я здесь посижу. И он начинает думать: «Леонид Андреич, небось, шубу-то не надел». И зритель сопереживает вместе со мной! Фирса бросили, а он беспокоится, что барин уехал в летнем пальто. «Простудится, небось». А Фирс всех, кто плохо делал что-то, называл недотёпами. Такое слово у него было – недотёпа. И вот в конце он говорит: совсем не осталось сил… жизнь прошла, как будто и не жил. Что ж это ты, говорит, недотёпа. Не-до-тё-па! И он как бы засыпает, и этим заканчивается спектакль. А потом все выходят на поклон и меня как будто будят. Тогда я поднимаюсь и иду на поклон, уже улыбаясь.

— А вы видите лица зрителей в первых рядах? Многие наверняка начинают плакать.

— Плачут! Плачут, а что же делать? Потому что я их заразил этим. Моя невестка приходила, сказала: «Папа, как мне вас жалко было!». Но потом мы выходим и улыбаемся, мы спектакль отыграли. Осадок проходит не сразу, но я не могу быть на сцене злым или уставшим. Я должен улыбаться. Вообще есть выражение, что талант – это способность нести людям добро. Даже в отрицательных ролях. Так сказать, иллюстрируя зло, мы учим добру.

Иван Ромашко в роли Еремеева и Алексей Кузнецов в роли Дергачёва. «Однажды в Чулимске». Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

— Вы известны не только как актёр, но и автор музыкальных комедий…

— И не только комедий. Я писал стихи, песни для нашего Сибирского русского народного хора. И даже эпиграммы сочинял. Правда, к ним по-разному относились, некоторые обижались. А в шестьдесят первом году да, я написал музыкальную комедию «У моря Обского». Композитором был Георгий Николаевич Иванов, мы вместе в Ленинграде учились, а потом он приехал в Новосибирск и поспособствовал, чтобы меня перевели сюда же. Комедия эта шла у нас и имела большой успех. Наш театр с ней пригласили в Москву, а в столицу со своим репертуаром было очень непросто попасть. После Москвы спектакль поставили в десяти театрах страны. Потом с композитором Валентином Левашовым мы написали пьесу «Ветры весенние». С Гришей Гоберником сочинили деревенский мюзикл «Необыкновенный день». И с Георгием Ивановым написали ещё героическую музыкальную комедию «Рябина красная».

— Читала, что по поводу «Рябины красной» вы даже с Василием Шукшиным объяснялись…

— У нас был поставлен спектакль «Рябина красная» по моему либретто, и с ним мы во второй раз ездили в Москву. А в это время как раз вышел фильм Шукшина «Калина красная». Вся Москва была обклеена афишами! Я к Василию Макаровичу очень тепло относился, и мне стало неудобно. Думаю, ещё скажет мне – что же ты, Ваня, слямзил название-то? Только изменил немного. И я позвонил Шукшину. Я рассказал ему эту историю, а потом говорю: «Вообще ещё неизвестно, кто у кого слямзил, потому что я либретто написал в шестьдесят девятом году, а фильм твой семьдесят четвёртого!».

— А в пьесе «У моря Обского» какой сюжет?

— Ребятишки-десятиклассники приезжают в Сибирь строить Академгородок. Они строят университет, чтобы потом в нём учиться. В этом и был наш успех. В то время Академгородок гремел. Город науки в Сибири! Это было событием!

— Сейчас отношение к Академгородку и науке изменилось, к сожалению.

— Оно восстановится, потому что без науки нельзя. Мы прошли сложный период, когда перечёркивались многие хорошие вещи. А сейчас их начинают возрождать.

— А театр изменился за эти годы?

— Конечно. Сейчас стали больше заботиться о заработке, и на сцене можно порой увидеть что попало. Хорошая была драматургия советская или плохая, но она была о нравственных высотах, она была чище.

— А всё-таки и сегодня есть спектакли, которые несут свет?

— Конечно!

— А что ещё спасает? Как избавиться от тоски, от тяжёлых мыслей?

— Надо заниматься делом. Делом заниматься! Самое плохое – когда душа болит. Надо уметь отбросить всё и заняться чем-то значительным. И тогда отдаёшься делу, забывая, что тебя мучило. На это не каждый способен. Иногда человек вроде бы работает, но результата не видно, потому что он не целиком погружён в работу. Тогда он не уйдёт от своей болезни. А если займётся настоящим делом — преодолеет себя.

Иван Ромашко в роли деда Василия. Михаил Зубарев в роли Владимира и Светлана Ивашкова в роли Елизаветы. «По соседству мы живём». Новосибирский классический театр. Фото: Игорь Шадрин

— Я знаю, что ваш сын стал священником…

— Андрюша очень добрый человек. Я его не принуждал, это была его воля. У меня жена – оренбургская казачка, она работала скрипачкой в нашем театре, и Андрюша с нами часто ездил на гастроли. Приезжаем мы в новый город, и они обязательно идут в храм. Видимо, ему это полюбилось. А от меня ему передалось актёрство. Андрюше это тоже было близко. Может быть, в какой-то момент он даже хотел актёром стать, но потом увидел это в ином изложении. Ведь священник – тоже публичная личность, оратор. Андрюша не учился на священника, он закончил геолого-геофизический факультет НГУ. А в то время у нас владыкой был отец Сергий, очень интеллигентный и внимательный человек. Он направил Андрея, разглядел в нём дар. Рукоположил его прежде в диаконы. Как только Андрей стал священником, ему положено было жениться. И он познакомился с Анечкой, она журналистка по образованию. Она пела в церковном хоре, там они познакомились и скоро поженились. Восемь ребятишек у них.

А сколько самому младшему?

— Моте два года скоро будет. А самая старшая – Лиза, на втором курсе в медицинском институте. Ещё есть Иван Андреевич Ромашко, полный мой тёзка. Он учится в колледже при консерватории, уже лауреат музыкальных конкурсов. Ездил в Петрозаводск, второе место занял. В Барнаул ездил вместе с сестрой, там занял первое место. Большая у нас семья.

— Благополучия вашей семье, Иван Андреевич. И здоровья вам для новых творческих достижений. Спасибо за беседу!

ЮЛИЯ ФЕДОРИЩЕВА

Фотографии Игоря Шадрина