Представляем вам новосибирского музыканта, певца и гитариста, преподавателя гитары Олега Кузнецова. С ним беседовал Денис Коньков.
Денис: – Олег, я тебя знаю двадцать с лишним лет, с 97-98 года, но я слабо себе представляю твою жизнь до нашего знакомства, поэтому давай начнем нашу беседу традиционно — жизненный путь – родился, учился…
Есть за горами, за лесами…
Олег: – Родился я в Красноярске, детство прошло в том краю, я из простой рабочей семьи, корни у меня здоровые, из сибирских таежных сел, очень большая родня. Родители встретились на заводе, где начали работать в молодости, там и создали семью. Постепенно повышали свое образование, учили нас с братом. В доме всегда было большое уважение к книгам и культуре. Я бесконечно благодарен родителям за все.
С трех до четырех лет я с родителями прожил в Алма-Ате. В этом удивительном краю и проснулось мое сознание. Помню себя в детстве очень хорошо, из детства все и черпаю. Оно было невероятно счастливое, очень простое, но с огромными, очень яркими впечатлениями. Зеленогорск, куда мы вскоре переехали (тогда он назывался Красноярск-45), был красивейший городок в тайге. Там было жилье, финансирование… Все было достаточно скромно, но очень стабильно. Школы были укомплектованы прекрасными учителями, там было замечательное образование, за что я очень благодарен тому времени. Город был молодой, детей, молодежи было полно, просто половина населения было детское, можно было гулять, где хочешь, по лесам, по окрестностям, река у нас такая!..
Хотя город был закрытый, мы все равно каждое лето выезжали куда-то, были школьные путевки, и родители возили, они и сами тоже по стране ездили постоянно. Впечатлений мы набирались жадно. Конечно, у нас было некоторое ограничение в смысле… культурного пространства. Но… мы мечтали. Когда есть какие-то культурные ограничения, недостаток информации, у человека очень сильно развивается мечтательность. Чего сейчас не хватает детям. А мы были счастливы. Если мы куда-то выезжали, ощущения были, как на Марс полететь, у меня, во всяком случае. Как будто в другой мир. Я помню, меня в Москву родители привезли первый раз в пять лет, в отпуск. Начало октября 1968 года, Олимпиада в Мехико по телевизору. Вечером мы едем по улице, я смотрю на эти высотки московские и понимаю, что это не дома, это космические звездолеты стоят, на старте. Настолько это было потрясением удивительным!
– Ну а помимо учебы — улица, компании?
О. Это было… В полной мере. Но поскольку у нас город был закрытый, криминала там просто не терпели, если кто-то «заплывал за буйки», его просто отселяли. Мы в деревне больше в этой пацанской среде куролесили, когда я уезжал к бабушке. Но это тоже было вполне безобидно, ну курили мы там, когда в поход пойдем далеко в степь, в третьем классе… или из рогаток стреляли. Трудным подростком не был, я был всегда, скорее, такой мечтатель.
У нас в городе были развиты любые, само собой – бесплатные, спортивные секции, мы в них занимались, как ошалелые. Я вначале занимался плаванием, у нас же река, потом была борьба, а в восьмом классе я дико увлекся горными лыжами. Это были прямо какие-то невероятные ощущения во время катания с гор. И свобода! Это было в 78-79 годах, инвентарь был жуткий, но мы были такие энтузиасты! Сами рубили трассы летом, жили в домике на берегу реки, возле нашей сопки, ботинки сами клепали. Это было удивительное время!…
Ты помнишь, как все начиналось?..
– А когда музыка стала появляться в твоей жизни?
– Музыка, видимо, с детства жила где-то под кожей. У нас был удивительный ящик такой! Назывался он «Концерт». Это был телевизор, у которого сверху был проигрыватель, а снизу радиоприемник «с городами». Отец в магазине покупал пластинки, самые разные, я их все слушал напропалую! Но с музыкой все-таки и раньше была связь, я помню, что в детском саду, на зарядке, дети ходили по кругу под музыку, и первые мелодии, которые меня почему-то вдохновили, — «Полюшко-поле», потом, как ни странно, «Утро красит нежным светом…», и я все время любил их напевать, мне это какое-то удовольствие доставляло. Очень любил петь военные песни, и, конечно всех нас формировала киномузыка, в кино ходили раз в неделю минимум. Уже во взрослом возрасте я с ностальгией стал вспоминать песни родительских праздничных застолий, где всегда было много гостей, пели обязательно, баян, танцы, все как у людей. Песни были такие: мамина любимая «Перепелка», пели «Феодосию», «Нарьян-Мар», «Белокрылую чайку», я это все вспомнил через много лет и родителям на их юбилеях играл на гитаре.
Про музыкальное образование вначале речь у нас не шла, это считалась среди пацанов недостойным. Да и музыкальная школа у нас в городе была одна, и был всего один преподаватель по гитаре, очень уважаемый дядька, я даже помню его фамилию — Петухов. Там было все немножко слишком академично, и может быть, даже хорошо, что я туда не попал. Но у меня был музыкальный дед-ветеран, отец отца моего, он играл на балалайке, и он рассказывал, что его учил играть пятилетний мальчик! То есть у них, в глухой сибирской деревне был какой-то самородок, мальчуган, который всех учил, и дед научился у него на всю жизнь. Ну, может быть, от деда у меня и такая любовь к музыке.
Потом были песни и музыка из кинофильмов (чего стоил один «Остров сокровищ» 72-го года с музыкой Рыбникова!), детские пластинки, и когда в 1974 году вышла вторая часть «Бременских музыкантов», я ее запилил просто в хлам. Это, конечно, мастерская работа, она сразу втекала в тебя, и ты сразу понимал, что вот это что-то сверхталантливое. Причем я и сейчас ее слушаю, и даже детям преподаю эти песенки.
По поводу пластинок, у нас в городе не было разгула этой фарцовки, когда бы любые пластинки сразу прилетали, они у нас с какой-то задержкой появлялись. Но у меня был дядька, брат отца, которого я обожал, он меня всего на 10 лет старше. Это был 1974 год, я был четвероклассник. У него был магнитофон, масса всяких сборников, там был и Элтон Джон, и Битлы, «Иисус Христос Суперстар», а когда он включил мне «Шизгару» — все, я пропал. Он потом мне свой магнитофон отдал, и это был мой первый магнитофон, такой, с круглыми краями, «Брянск» назывался. И я тогда начал напропалую переписывать всю иностранную рок и поп-музыку.
В каморке, что за актовым залом
В марте 76 к нам приезжают «Самоцветы». И это было..! Я до сих пор удивляюсь, как они в нашем маленьком городке, настолько добросовестно, с какой отдачей, с какой энергией, с какой радостью выступали! Я помню, как это все меня вдохновило и захватило! Я и решил, что обязательно научусь играть на гитаре. Я упросил маму, и она сказала – сейчас пока нет денег на это. Но я тебе возьму гитару в прокат. В прокате оказалась одна маленькая гитара, половинка. Мы ее взяли, я ничего не понимал, как регулировать ее, струны были на огромном расстоянии от грифа, месяц она у меня была, было очень тяжело на ней играть. Но я помню, что мы сразу научились с друзьями брать баррэ на 5 ладу, отчаянно! Сейчас мои взрослые ученики подолгу не могут баррэ взять. Трудно! Они просто не хотят через это проходить, тепличные. И я сейчас думаю, что у меня была сильная вера в музыку, и мне судьба всегда подставляла удивительные ступеньки, когда какие-то люди, даже не близкие, мне помогали, и вот я этим делом до сих пор занимаюсь.
Взрослые пацаны с гитарами, волосатые, в клешах, они были наши кумиры. И мы, конечно, мечтали попасть в школьный ансамбль. У нас ансамблем руководил заводской парень, Владимир Семенович Перминов, который был абсолютно вылитый Мулявин из «Песняров»! Он был по музыкальному образованию, как и все, баянистом, но умел играть на всем, имел прекрасный вкус и был еще к тому же похож на хиппана. Он играл в наших ресторанах и на танцплощадках. Имел доступ к пластинкам, возил их из краевого центра.
И вот в 7 классе, прямо 1 сентября, мы к нему пришли с другом моим, он посмотрел на нас, и сразу взял! В тот вечер я был на седьмом небе! А ансамбль был у нас удивительный в то время, это был девчачий ансамбль, человек восемь, для конкурсов специально сделанный. Они все учились в музыкальной школе, на фортепиано, и девчонки-то были все классные, красивые. Там была моя первая любовь. Руководитель, видимо, понял, что с девчонок рок-н-ролл трудно выжать, и он нас взял, и мы там стали учиться. И именно он научил нас играть на гитаре. И эта песня Чижа, про школьный ансамбль, мне просто родная.
Мы, конечно, русскую музыку почти в упор не видели. Только фирма, Битлз любили как бешеные, причем тогда альбомами я их не воспринимал, слушал их какими то сборниками, клочками… Ну естественно, «Шокинг Блю», «Дип Пёрпл», «Демоны и колдуны» «Хипов», «Хипы» мне сразу понравились, они были такие более плавные, мелодичные … Я помню, что в девятом классе меня совершенно очаровал третий альбом «Лед Зеппелин», он был какой-то колючий весь, там были переменные размеры, много акустики, я думал, как это, что это за музыка такая? Аккорды какие-то странные, звучание… Про открытый строй гитар Пейджа мы не ведали. Звук завораживал.
Но и современную диско-музыку я очень любил – «Бони М», «АББА», но когда появился «Чингис-хан», я почему-то его возненавидел. «Чингис-хан», «Арабески»… Я их терпеть не мог. Они из каждого утюга играли, почему-то я их на дух не переносил. Еще мы обожали всю эту космическую музыку – «Спэйс», «Крафтверк», «Обратная сторона луны» понятно… мы ей бредили просто. Потом «Санта Эсмеральда» с переделанным «Дом восходящего солнца»!
– Ну а Высоцкий, барды, Жемчужные — Северный?
– Блатную музыку я никогда не любил. И Высоцкого долгое время вообще не понимал. Теперь, конечно, он главный с Окуджавой для меня. Я его видел как актера, понимал, что он какой-то удивительный человек. А песни его мне попадались почему-то в очень плохом качестве, они были, в основном, смешные, пацаны ржали все время над ними, а я ничего там расслышать не мог. Ну, правда, была пластинка с «Утренней гимнастикой», но… Мне это как-то не заходило. Я любил благозвучную музыку.
В 80-м году меня «Машина времени» совершенно околдовала! Первая песня на альбоме, «Кафе Лира», я услышал вот этот клавишный ход, и понял, что пришло какое-то новое время! Это кожей чувствовалось. Еще меня очаровала песня «Три окна», хотя теперь я ее не могу ни петь, ни играть, она мне кажется скучной, а тогда…Мы все ходили и повторяли этот текст. Какой красивый мудрый текст! Обожали!
Вот стою, держу весло…
В 1980-м году я закончил школу, это был вообще сумасшедший год! Олимпиада-80 в Москве. Год активного солнца. Много кто умер, много чего происходило, в политике, во всем. Нам преподаватель по физике говорил: «Каждый год по статистике в Советском Союзе погибает 15 альпинистов. А в 80-м году погибло 60»! Высоцкий, Джо Дассен, а в конце вообще Джон Леннон! Афганистан… С того года я и почувствовал духовную перестройку, именно со смерти Высоцкого, широкие массы его, наконец, расслышали и призадумались. Такая шутка пришла на ум: «Именно Высоцкий кричал задолго до перестройки: — А теперь Горбатый!» Пророк он и есть пророк!
– И ты после школы решил, что надо куда-то поступать…
– Да. Было понятно, что надо куда-то уезжать, я даже хотел в Москву. Была такая мысль, что надо начать с какого-то фундаментального образования. Я почему-то думал, что могу быть, допустим, физиком, хотя был гуманитарий всегда, историю любил, книги. Правда, поэзией я вначале интересовался мало, классику только в 9-10 классе полюбил, «Вишневый сад» меня почему-то просто загипнотизировал. Способности к точным наукам у меня были средние, я мог выучить что-то, но купаться в этом, как, например, в истории, или в музыке, конечно нет. Тем не менее, я поехал в Красноярск и поступил в университет, на физика. Но… довольно быстро понял, что это не то, не мое. Но год я там прожил в общежитии, свобода… С Красноярского универа отчислялось огромное количество, он в то время был очень вольным заведением, там все позволялось. Можно было на занятия не ходить месяц, потом что-то сдавать. Туда попадало много случайных людей, и многие, я в том числе, после первого курса бросали учебу.
Год я проработал у отца на заводе, в Зеленогорске, тоже очень полезный опыт был. Хотя я вообще-то в армию собирался идти, пошел в военкомат, прохожу комиссию. А поскольку тогда у нас в городе молодежи было хоть отбавляй, мне врач еще год дал отсрочки для восстановления в учебе, ну и я год на заводе отработал. На заводе был важный период, в смысле полезного общения со взрослыми уже дядьками. Там уже тертые такие мужики работали, много чего знающие, там все-таки сложное оборудование было. Огромный цех охлаждения воды. Я там сдал на 4 разряд машиниста холодильных установок. Отец у меня работал там начальником смены. Он мне много чего объяснял. Я научился общаться во взрослой среде, стал понимать, что можно, что нельзя в этой жизни.
Парень с гитарой
В 1982 году я решил, что в Красноярск уже не поеду, поеду сюда, в Новосибирск, потому что мне город очень нравился! Я сюда приезжал в школе еще, с мамой, она сама родом из этих мест, и он меня почему-то очаровал тогда. Он был какой-то вот… мой город, понимаешь. Я не знаю, чем это объяснить. И я приехал сюда, в НЭТИ, учиться на инженера, потому что отец инженером был, и все вокруг инженеры, историком — для меня было вроде как не мужская профессия. Но выбрал я наиболее романтичное – авиация, самолетостроительный факультет. Поступил без особого труда, и стал учиться. Я был немного старше своих сверстников, и меня выбрали старостой, я пять лет был старостой. И НЭТИ — это был самый счастливый период юности, хотя на третьем курсе я все-таки понял, что потом надо будет выбирать что-то еще гуманитарное, поскольку я просто любил это все больше и способности были в этом.
И гитарой я все время параллельно занимался. Гитару хорошую я себе купил еще в Красноярске. Иду, смотрю, на остановке стоит парень, и у него в полиэтиленовом мешке лежит гитара, и я вижу, что она клевая! И я его спрашиваю – «Ты где ее купил? — Да вот, там в магазине продают!» «Выбросили» (как тогда говорили) гитары, чешская «Кремона». И я туда немедленно поехал, и тут же ее купил, за восемьдесят рублей. Помню, был пасмурный день, такая околоосенняя погода, качаются деревья, начало сентября. И я держу гитару в руках, у меня такая ясная голова, и я понимаю, что если я буду с ней, то у меня будет все хорошо. Что вот этот путь… все проблемы, потом они как-то исчезнут, а в этом есть жизнь, решение вопросов, разгадка тайн, в общем, надо этим путем как-то идти. И вот она, эта гитара, была у меня довольно долго, пока я не заменил ее на дредноут.
Ну и вот, началась жизнь в НЭТИ, шестое общежитие, потом третье, потом опять шестое. Это было счастливое время! Народу было много, гитаристов тоже хватало, мы играли всякие песни, учились друг у друга. Помню эти песенники в тетрадках. Тогда уже вовсю катил советский рок. Самой любимой была группа «Воскресенье».
Жизнь была такая: самая большая любовь была в музыке, в кино, в каких-то мечтах, а параллельно сопромат и т.д.…
У нас в НЭТИ каждый год бардовский клуб проводил ежегодный конкурс «Солист с гитарой», и туда набивалось народу – просто жуть! Там, правда, было много музыки тихой и почти непонятной, и там пели девушки с тихими голосами, и они, кстати, и получали первые премии, потому, что это было умно и правильно. Я в этих конкурсах не участвовал, потому что мы… пели в основном, для себя…
Однажды, еще на первом курсе, я шел после лекции мимо актового зала, в 1 корпусе, и вдруг вижу, что там внутри выступает человек. Я только самый конец застал, и этот человек был… Розенбаум.
– «Мне во сне еще летать и летать»?…
– Вот! Именно эта песня была, последняя в том концерте! А я и не знал, что это Розенбаум! Он был в черном водолазном свитере, с бородой, двенашка ленинградская…
Ты жизнь свою несешь на лыжах
А потом, немного позже, я познакомился с такой интересной девицей, Юлией Каган. Когда я переехал учиться в Новосибирск, первое время, конечно, надо было учиться, закрепиться как-то. Но у нас была страсть — горные лыжи. На втором курсе мы уже рванули в Ташкент, зимой. Лыжи у нас были институтские, прокатные, своих у нас не было. Это было удивительно, я все пять лет совершенно бесплатно ими пользовался! И вот Юлька, она тоже была этим увлечена. Лыжи — это была свобода и путешествия. И так получалось забавно, что только мы куда-нибудь поедем, и в этот момент умирает генсек. В 84-м в начале февраля мы поехали в Ташкент, и в тот момент умер Андропов. В 85-м мы большой веселой компанией поехали в Междуреченск, на 8 марта, и умер Черненко. В воздухе висела весна и наступление новых времен! Юлька там сломала ногу, мы ее на лыжных палках тащили до поезда и от поезда. И она классно играла на гитаре, была такая веселая, с ней было легко, она была звездой бардовской музыки в НЭТИ. Потом она уехала в США…
– А сейчас осталось это увлечение, в смысле, горными лыжами?
– Нет. Уже 25 лет я не катаюсь, хотя в юности объехал полстраны, был и на Эльбрусе, и на Чегете, на Чимгане в Средней Азии. Я не катаюсь, потому что у меня музыка все заменила. Тогда это была отдушина, а когда все открылось — свобода, я на это просто перестал тратить время.
Catch the Rainbow
Вот так вот эти первые годы шли… И на третьем курсе я вдруг осмысленно и подкожно воспринял классический рок, в это время стали больше издавать пластинок с рок-музыкой. Это было время, когда ты еще никому ничего не должен, у тебя полная свобода, и ты учишься в каком-то институте, который для меня оказался… скорее случайным, но на него выпали лучшие годы, я благодарен всем там, и преподавателям, и своим друзьям, и даже военной кафедре. Стройотряд на Сахалине летом 1985-го вообще стал откровением и вдохновением на всю жизнь.
И вот пришло такое время, когда это все приобрело такую страстную осмысленную форму, когда появились силы… Когда встал на ноги, расправил плечи и все в себе почувствовал, что ты хочешь, и что ты можешь как-то это реализовать. И кажется, что весь мир перед тобой. Это называется — все дороги открыты. И хотелось одновременно идти по всем дорогам. И мы, конечно, мечтали абсолютно беспредельно. Но я совершенно четко понял, что у меня в районе какого-то искусства лежат интересы и страсть. Но институт надо было закончить, чтоб не расстраивать родителей, да и тогда армия же всегда висела, просто так на улицу же не уйдешь. И поэтому мы учились и были благодарны за это. И наши мечты в итоге сошлись на … кино. Это такой синтетический вид искусства, где многое соединяется. Мы очень тогда интересовались кино. Всю классику пересмотрели, перечитали все книги, у меня была тусовка друзей, которые это все тоже любили. И один из нас прямо нацелился в режиссеры. И он съездил, была такая путевка, на московский кинофестиваль. И когда он оттуда приехал…, говорит — «Знаешь, мир кино и люди, которые там работают, они жутко неприятные. Такие противные люди, я с ними не хочу общаться с тех пор. Во-первых, цинизм страшный. Во-вторых, суета, которую не все выдержат. В-третьих, абсолютная неопределенность». И, таким образом, кино у нас так и осталось в мечтах.
Я инженер, и мне 25
А потом подошло время заканчивать институт. Мы его закончили. У нас вообще мало кто бросал учебу. За это время мы накатались и напутешествовались. Началась перестройка, и началось такое время… странное. Мы все распределились по разным организациям. Я понял одно — что мне нужно будет менять профессию. Но по распределению отработать. Я распределился на Сибэлектротяжмаш, там был такой проектный большой институт, который рассчитывал электротурбины. И я отработал там 2,5 года. Это было время такое, совершенно неопределенное, мрачное, бездомное. Выручали друзья! Представь себе, что я жил один год у друзей в общежитии НЭТИ, потом жил в спортзале у друга, который работал там сторожем, а потом жил в общежитии СибНИИА, и оттуда, через весь город, с двумя пересадками, я ездил аж на Затулинку. На Турбинке, в этом институте, для меня до сих пор загадка, кто там чем занимался. Каков был предмет исследований, мне было совершенно непонятно. Я этих людей очень хорошо вспоминаю, они ко мне очень хорошо относились. Осталось также и чувство вины, что толком не работал там. Там была тревога постоянно, когда ты не на своем месте, все время напряжен. Никто с меня ничего такого не требовал особого, но я не могу вспомнить, что конкретно я делал. Но перечитал все исторические учебники, никто меня не гонял за это, хотя мы все сидели в одной большой комнате. С жадностью я читал все статьи в журнале «Музыкальная жизнь», и много чего другого.
И еще было удивительное путешествие у меня, там же молодых специалистов отправляли на повышение квалификации, и я ездил с начальником сектора в город Запорожье, на целый месяц. Там мы изучали язык программирования, по-моему, PL. Я там, по этому Запорожью носился!.. Ходил во все театры, познакомился с режиссером неформального театра, на этих курсах он у нас вел… философию! И мы на этой философии вели декадентские разговоры. Посмотрел несколько культовых фильмов мирового кино — «Фанни и Александр», «Пролетая над гнездом кукушки» (они как раз триумфально катились по кинотеатрам страны). И там, конечно, другой мир, был апрель, и вот эта украинская весна, она была тоже какая-то завораживающая. А в Москве, между поездами, я посмотрел фильм «Амадей», который привел меня в какую-то творческую вибрацию, такой мощный фильм! Особенно по тем временам. И все это как-то копилось…
Пой, моя гитара, пой!
В конце обучения в НЭТИ я стал заниматься музыкой более серьезно, выучил ноты, и даже поступил в музыкальную школу для взрослых в 1987 году. Там были очень хорошие преподаватели! Хотя я там проучился всего два года, это не так мало. Один год я прямо ходил на все занятия, сдавал зачеты, диктанты, экзамены. Так прикольно было, в классе по сольфеджио сидели все дворовые рокеры, а вела у нас занятия Лена… Лена…
– Веркеева.
– Веркеева! Она была очень классная, с этими дворовыми рокерами все время возилась, какие-то они аранжировки придумывали вместе с ней. Педагог по гитаре у меня был Шехтер Самуил Давидович — джазовый гитарист, а по программе мы играли классику — этюды, пьесы. Это было скучновато, хотелось играть песни, рок, но хотелось и вникнуть в основы музыки. Иногда весь урок мы цепляли ногтем в определенном направлении струну, или гасили ее некоторым образом. Это была, в общем, рутина. Но потом он начал учить нас джазовой гармонии, это было уже поинтересней, я это все сразу схватывал. А потом он… уехал. В Израиль.
Для классики требовался же и соответствующий инструмент. А моя «Кремона» к тому времени сломалась, это случилось на Сахалине, в агитбригаде стройотрядовской, где я был главный гитарист, прямо во время выступления. Подставка оторвалась. Никто ж не сказал, что на нее нельзя металлические струны ставить. Мы, конечно, ее склеили, но…
Были мечты о дредноуте. Мне сначала в 87 году друзья притащили ленинградку, двенадцатиструнную, я обрадовался, купил ее за 150 р.! Я уже тогда работал бортпроводником в «Толмачево», у нас был ССО при факультете, и я после диплома летал там 3 месяца. Быстро устал, мне это не сильно понравилось. Это только на первый взгляд романтика. Очень утомительная работа. Так вот, двенашка оказалась дико жесткая, я не смог на ней играть, это была очень сложная гитара, надо было струны на нее искать не советские, а потоньше и помягче. И она была такая вся широкая и дубоватая, так что я с ней не слился. И поэтому во Львове купил дредноут местного производства, он был прямо похож на какой-то «Мартин», и он тоже был 12-струнный. Но я туда поставил 6 струн, и именно с ним я и начал учиться в музыкальной школе. Шехтер смотрел на нее с презрением, и он мне подогнал со временем «Музиму Резонату», очень хорошо звучащую, но такую, немножко кривоватую, гриф имел седло. Но я на ней долго играл, лет 10. А еще в 88 году у себя в городе, в Зеленогорске, я вдруг увидел, как во сне, «Диамант» чешский в магазине, аналог «Гибсона», электро. О которой я тоже мечтал. И я ее купил! Но главный инструмент у меня был долго вот эта нейлоновая «Музима». Она для меня была очень комфортная. А электрическая… на ней надо было в группе играть, она была еще к тому же неотрегулирована, я ее потом продал и купил уже «Фендер», дредноут, в 1996 году.
– А почему же ты бросил музыкальную школу? Из-за того, что Шехтер уехал?
– Нет, нет. Просто появилась занятость другая. Мне захотелось поиграть серьезную музыку, а вот соратников, рокеров хороших в то время у меня не было знакомых. Было много любителей, непонятно чего хотевших. Но у меня был друг в группе, в институте, с первого класса игравший в народном оркестре в ДКЖ. И мне как-то это стало интересно. Учась в музыкальной школе, я стал ходить на оперу, на балет, короче говоря, мне стала интересна музыка как конструкция, разные жанры. Накупил пластинок, и захотелось поиграть хоть что-нибудь по-настоящему. Именно профессионально, чтобы ноты были. И я пошел в этот оркестр, и меня сразу взяли туда, на басовую домру. А басовая домра – это половина гитары, басовая часть, настройка такая же. И там мне повезло, хоть я и не был опытным музыкантом, но, когда ты на какой-то волне, на которой ты должен быть…
– Там же замечательный руководитель, Самойлов….
– Николай Николаич! До сих пор он. В течение пятидесяти лет! Дай Бог ему здоровья и вдохновения! Всем нам родной удивительный человек. Короче говоря, через полтора года я уже поехал на гастроли, с оркестром, в Польшу. И это было конечно тоже очень большое расширение сознания.
Солнце на спицах
У нас еще увлечение появилось. Нас же во все стороны бросало. Мы старались пробовать все. В 1989 мы стали ездить в походы на велосипедах. Ездили довольно далеко, два путешествия было по Средней Азии, ездили всегда с 1 по 10 мая, брали отпуск. Улетали туда на самолете, 10 дней ехали маршрут, потом возвращались на работу. За три года мы совершили четыре больших путешествия, которые я никогда не забуду. Два по Средней Азии, одно из них довольно тяжелое, мы вдвоем ехали из Ташкента в Алма-Ату, через перевалы. Потом была, по «Спутнику», велосипедная путевка по Болгарии. Это было изумительно! Это была первая заграница, 1989 год, еще Тодор Живков был!
Сны о чем-то большем
Я же еще одну важную главу не сказал. Году еще, наверное, в 1985, я зашел в одну из комнат своих друзей, и я помню, пленка крутится, я подхожу, и не могу оторваться от этого голоса! Играет какой-то интеллигентнейший рокер, поет на русском языке, настолько приятный голос. И песня звучит – «Сейчас мы будем пить чай». И я понял, что это тот человек, который все знает! А я уже года три или больше, с 80-го, слышал это название, «Аквариум», и записи мне включали, про Козлодоева, но меня долгое время эта часть «Аквариума» не привлекала. И вот я стал слушать эту пленку, там была песня, с альбома «Дети декабря», «Сны о чем-то большем», и этот проигрыш Курехина, и я понял, что эти люди, эта музыка, она будет у меня главной на долгое время. И так оно и есть, до сих пор!
И вот в 1986 году, в начале пятого курса, приезжает «Аквариум»! В Чекалде объявлена трехдневная гастроль, я даже помню, что это был конец октября — начало ноября. И мне в руки попадает билет, чудом! 4 ряд, вообще близко. Прихожу туда, и там была какая-то энергетика удивительная, а я на первый концерт попал, выходит Бугаев (Сергей) и говорит: — «Приветствую всех, кто здесь находится из любви к музыке, и тех, кто здесь по служебной необходимости». И я помню, что была такая энергетика на сцене! Их приехало-то много народу! А я даже не знал, кто из них БГ, понимаешь! И вот они выходят, и начинается песня «Мир, который мы знали, подходит к концу», и она настолько клевая, настолько идет оттуда дыхание нового мира! Вот «Машина времени», она только обещала какую-то новую жизнь, а эти, они как будто в ней уже жили — я вот это прямо почувствовал. И вот идет эта волна оттуда, я пытаюсь понять, кто он там, но мне нравится, вообще не знаю как. В общем, это было удивительно! У меня и брату билет достался, он пошел на следующий день, пришел тоже, вот с такими глазами огромными. Хотя там не было почти ни одной песни из моего любимого альбома «Дети декабря», но Ляпин там наворачивал!.. И по-моему, там не было Севы Гаккеля… И на долгое время «Аквариум» для меня стал путеводной звездой. Там была и музыка, и текст, там было просто другое измерение! В котором я хотел жить. Мне казалось, что это такое чудо!
Вообще и Питер для меня мистическое место, я оттуда много почерпнул. Мистика она и есть мистика. В первый раз я приехал в Питер в 2002 году. Я приезжаю туда, как в Мекку мусульманин, начинаю ходить по улицам. Мне как на тарелочке — в день приезда, 4 июля 2002 — единственный за лето концерт «Аквариума», прямо в «Ленсовета»! Билеты достать нереально. Все же прихожу вечером к театру – очередь огромная в кассу. Тогда еще фанов было полно. Стою, думаю, не достанется. «Ленсовета» же он не «Крокус». И тут ко мне подходит какой-то парень, позвал меня, и дает билет лишний! И он рассказывает: — «Ты не представляешь, что тут было в 80-е годы!». Оказалось, что он работает в сфере книгопродаж, тут же, в холле продавал книги о музыке. Концерт был великолепный!
Почему он меня выдернул из очереди? Просто мистика. Просто я очень сильно любил «Аквариум». И меня обламывало, что люди не понимали этого чуда, они говорили, что тексты эти полная белиберда, что и музыка тоже фигня. Я же дружил то с одной девицей, то с другой, и меня особенно обламывало несколько лет то, что вот эти мои подружки, о которых я мечтал тоже, что они возлюбят это, из них никто этого не понимал. Им был по барабану этот «Аквариум». Просто по барабану. Как жаль…
Научи меня жить
В 1990 году работа по распределению закончилась, …и я стал готовиться к поступлению в пединститут, на заочный. Я понимал, что инженером я… не пройду по жизни. В музыку как в профессию я тоже не верил. Как можно было ей зарабатывать? В кабаке? Либо надо было консерваторию закончить. Все было в большом тумане.
Я поступил в пединститут, на исторический факультет. Историю я всегда обожал, и я еще успел бесплатно получить второе высшее, спасибо Советскому Союзу. Я вначале хотел поступить в томский универ, там был хороший заочный факультет. Но они у меня даже документы не стали брать. Говорили — у вас есть уже диплом один. Хотя это было незаконно! А в наш пединститут — пожалуйста. И вот так, заочно, я пять лет отучился, и получил диплом. После НИИ опять была удача, я устроился в НЭТИ, на кафедру русского языка для иностранцев, в НЭТИ же их много училось, была специальная кафедра, русский язык как иностранный. Кафедра с большими традициями, с легендами какими-то своими. И меня взяли на должность секретарь-лаборант. Я занимался бумагами. И понимаешь, я попал-то в женский коллектив, девчонки вокруг все такие умные, образованные, после университета, красивые! Режим работы был гораздо более свободный, чем в НИИ. Это уже была тусовка близкая по духу.
На пятом этаже первого корпуса НЭТИ был репетиционный зал академического хора. И я тогда пошел в этот хор петь. Я же умел читать ноты, меня взяли в хор тенором, тогда уже руководила хором Ольга Евгеньевна Захваткина. Я там пел один год, очень тяжелый для страны год, зима 91-92, шок для экономики, батареи не работают, но мы три раза в неделю по три часа репетировали. Это была, конечно, школа… Я до сих пор распеваюсь так, как мы там распевались.
Белый лебедь на пруду
90-е годы начинались очень многообещающе, мы, конечно, хотели все сломать, настолько нас измучил «железный занавес»!.. Например, мы, дураки, считали, например, зачем нужен бердский радиозавод, когда есть крутые заграничные марки? А потом выяснилось, что магнитофон «Вега» у меня работал 20 лет, а «Филипс» 2 года. «Вега» так и продолжала работать, я просто ее подарил. В общем, глупые были. Вот этот «железный занавес», он сам по себе был… с большими плюсами какой-то. Но он привел к тому, что мы настолько намучились без информации и без открытости, что готовы были все сломать, только чтобы нас выпустили на волю. И сломали… И начался вот этот беспредел… от этого так тяжело было на душе…беспросвет. Я помню, в 98-м году иду я мимо нашей барахолки, летом, жаркий день, и смотрю на эти тысячи людей — женщины в лосинах, мужики в этих майках, обгоревшие от солнца все, этот страшный шашлычный запах, Гулькина-Суханкина из каждого киоска, — я иду и понимаю, что это настоящий на земле ад… И думаю — вот это то, что все хотели? Депресняк такой был… Народ тогда быстро опаскудился, даже хорошие друзья, они изменялись как-то, фильм был — «Особенности национальной охоты» — отвяз беспредельный, ничего святого, люди думали, что так и надо жить. Появились вожделенные вещи, а дух пропал. Так называемое освобождение приводило к какому-то безвкусному гедонизму и бессмысленности — ради чего?.. Люди потеряли веру, сколько тогда их поумирало… У меня за окном два детских сада. Так вот один из них тогда переделали в детдом. Вот апофеоз той нашей революции.
И вот эта барахольная волна все накрыла, шансон накрыл просто медным тазом все, я потом удивлялся, вот едет со мной в поезде учительница сельской школы, ветеран, а со мной гитара, ну и мы с ней разговорились про музыку, и выясняется, что она любит шансон. Я говорю — как? Вы же в школе преподаете? Она говорит — так это все слушают, и учителя, и ученики, и родители, а ничего другого и нет. Получилась парадоксальная вещь, когда хорошие люди стали любить плохую музыку. И до сих пор такое есть… И это было какое-то оглушение.
По дороге разочарований
В 95 году я женился на Ире, она была подругой моей коллеги, сама талантливый художник и немного панк по характеру, настоящий неформал. Она много чего знала, у нее были знакомые в тусовке, музыканты, поэты, известная Юля Пивоварова была ее подругой. Ира жила и до сих пор живет своим творчеством. У меня была большая солидарность с женой в плане музыкальных вкусов и увлечений. Я ей был за это дико благодарен, и это была одна из причин, по которой мы с ней сошлись, и довольно долгое время были вместе.
Вскоре у нас родилась дочь, надо было кормить семью. Я закончил истфак, начал даже преподавать на кафедре, где я работал. Но… перестали платить, и пришлось искать другую работу, и я пошел, правда, не на барахолку, а в магазин фототоваров, в «Фотолэнд», фирму, которую организовали мои ближайшие друзья из СибНИА, сокурсники — Коля Самойлов и Олег Рохмистров. 13 лет я там отработал.
– Насколько женщина может поддержать музыканта, и насколько же она может его тормознуть и уничтожить?
– У меня тогда было не так. Моя первая жена, Ира, человек искусства, она протестовала как раз от того, что в моей повседневной жизни… пропало творчество! Вообще, конец 90-х был очень сложным для меня, маленький ребенок, болели родители… Так вот, при разводе, она мне сказала — «Я же выходила замуж за гитариста, какого черта ты работаешь… (продавцом)» Она была против такой рутины. Были и другие причины, конечно. Хотя я занимался музыкой все время, даже начал преподавать гитару в детском клубе…
Он пришел из туманной дали
В «Фотолэнде» я познакомился с Андреем Ермолаевым, автором-исполнителем (группа «Тихий Полет Шара Ночью»), в то время он играл еще в группе «Drunk Roads», исполняющей ирландскую музыку, затем в «Red Beach», известной теперь как «Красный Берег», и он еще работал звукооператором в консерватории. Выяснилось, что у нас с ним во многом совпадали музыкальные вкусы, а общались мы с ним по дороге на работу (а днем он работал завскладом). И вот в 1998 году, я даже помню дату — 6 октября, в день рождения моего любимого Пола Саймона, он ко мне пришел и сказал, что у первого ирландского бара в Нске «BeerMug» годовой юбилей, что его группа не может участвовать, но он предлагает мне вместе с другими музыкантами создать еще одну группу и очень быстро сделать программу к этому юбилею, под его присмотром и на его репетиционной базе.
А у меня к тому времени уже была нужная гитара, дредноут «Fender», и был репертуар англоязычный, начиная с Битлз. Мы подружились, сейчас это все известные музыканты. Таня Сеничкина – джазовая саксофонистка, Саша Черемисов — барабанщик, основатель группы «Street Fiddlers». Мы несколько раз выступили, и это был мой первый опыт работы в составе настоящей профессиональной рок-группы. А потом от этого потянулась ниточка, и для меня это все имело большие последствия.
Там, в Америке, ворота рая
– А как Пол Саймон появился в твоей жизни?
– Когда я работал на кафедре и учил китайцев русскому языку, у нас там был разный контингент, и в том числе был один продвинутый парень, который здесь просто тусовался, в Академгородке, и он тоже любил гитару. У него были родственники в Америке, и выяснилось, что его любимый автор – это Пол Саймон (были гастроли в Кантоне). А я знал только немного песен из дуэта Саймон-Гарфанкель. И он мне принес песенник, изданный в Китае, и я стал искать кассеты Саймона и купил несколько. И он меня, конечно, очаровал. И особенно тот период вместе с Гарфанкелем. И это была именно та Америка, даже не рок-н-ролльная, а такая, балладная, лирическая, у них особые, очень высокие голоса были, такие ангелы американской равнины, теперь уже этого нет, тот дух ушел, но это было, и было озвучено именно вот этими песнями. Для меня это какой-то дрим. Это та Америка, которую мы когда-то любили, мечтали, и которой сейчас нет. Я же, когда работал в «Фотолэнде», ездил туда, в командировку, в 2006 году. Америка оказалась уже совершенно другая. Это было разочарование. Америка в целом на меня произвела впечатление удручающее. Я понял, что они потеряли… Конечно, она разная, там есть пласты близкие нам, но в общем — это опустившаяся в каком-то пассионарном плане страна. Ничего нового там не рождается, никакой новой движухи там нет духовной, хотя о старой романтике можно вспоминать и черпать оттуда еще долго. «Гуд бай, Америка» «Наутилуса» — самая точная метафора на эту тему.
Именно после этой поездки я понял, что мне надо уходить из «Фотолэнда», и заниматься тем, что тебе дано в этой жизни.
– Несмотря на то, что ты был ведущим специалистом в фирме?
– Да, я был логистом уже, главным специалистом по закупкам цифровой техники, ездил по выставкам, выполнял заказы профессиональных фотографов — объективы, цифра пошла потом, компьютерная обработка. Но… я этим никогда не увлекался.
Мой путь
В 2001 году, уже после некоторых опытов в игре с группой, было опять какое-то распутье непонятное, и мне жена Ира говорит: — «Ты измучился совсем, иди куда-нибудь хотя бы преподавать». А она работала в детском клубе «Муравейник», где и я работаю сейчас. Она говорит — «Иди туда, ты же много знаешь, преподавай гитару». И я пошел, набрал пацанов, и это все покатилось классно. Это было после работы всегда, я там дико уставал. Занятия групповые были, до 15 человек приходило. Надо было только минут двадцать настраивать гитары, гитары были советские, потом все садились кругом, и я их начинал учить. Потом из тех, кто постарше, сделал группу. У нас был настоящий контрабас, и это было офигенно! У меня друг на МЖК, Андрей Нечипоренко, он нам его давал запросто. Один мальчишка оказался барабанщик хороший, один на контрабасе играл, соло-гитарист классный был. Они теперь уже дядьки взрослые, по 35 лет им. Вот они «черный адидас» не носят. Я всегда говорил, если что-то умеешь — надо учить этому детей, отдавать им разумное, доброе и т.д. Чтобы не носили потом «черный адидас». Потом будешь себя корить. Что страна такая мрачная, а кто их учил то? Почему мы не вкладывались?
И вот я решил что-то менять, в «Фотолэнде» сказал, что ухожу, не знаю куда, подготовил за три месяца замену себе, а на мне много контактов сходилось. И ушел. На улицу. Решил просто… посидеть дома. Подумать. Но понятно было, что в сторону музыки. Мы с братом ходили по ирландским пабам, к Сане Черемисову на концерты, они, «Street Fiddlers», играли же не только Ирландию, но и Хендрикса, и Ю-Ту. И вот Черемисову в музыкальный магазин, где он тогда работал, потребовался человек, и я просто туда устроился.
Я там проработал четыре года, и именно там я оброс связями. Туда частенько заходил Павел Барыбин (Red Beach, Lotto, Melody Park), которому я очень благодарен. Павел очень романтичный и харизматичный человек. У него прекрасный музыкальный вкус. И мы с ним стали прямо в магазине музицировать. Барыбин тогда устал от работы в группе «Лотто», от попсы, от кабацкой суеты, и искал себе музыкантов в более камерный проект. Играли мы тогда, может быть, не очень хорошо, но работы было много, наш проект оказался успешным («Мелоди парк»). И Павел этот период, когда мы вдвоем играли, называет «Миссис Робинсон». Это была, по его словам, другая жизнь, не кабацкий репертуар, а песни, в которые мы верили! Для усиления драйва потом пригласили Павла Жданова, барабанщика, известного по многим группам, в частности, «Иван-кайф». И он сел у нас на кахон! И мы с ним играли даже «Джетро Талл» — «По тонкому льду нового дня».
Потом Пашка Жданов и говорит: «Ну что мы как кустари, давайте, надо гитариста звать хорошего! Программу делать нормальную. У меня есть гитарист, Женя Силкин». И пришел замечательный парень, академгородковский, красавец, виртуоз, играл с Денисовым, Каргаполовым, с Фалетенком учился в одной школе музыкальной. А потом его взял в Москву Слава Быков известный, Женя долгое время играл у него в группе. Он был удивительный, мне с ним очень приятно было работать. Он мог играть все, но был настоящий рокер. Мог писать и попсовые песни, на заказ. Как композитор — лауреат конкурса «Ордынка». Мы с Женей играли почти без перерыва 7 лет.
В «Мелоди парк» музыкантов не так много было за 12 лет, менялась ритм секция, в основном. Сейчас вот такой перерыв, отчасти из-за карантина, отчасти из-за того, что Женя Силкин ушел из жизни в 2019 году, после долгой болезни, которой он героически сопротивлялся. После Пашки Жданова пришел замечательный Гера Шабанов. Он около года у нас играл. Мы постепенно вернулись к универсальным программам (праздники, свадьбы) — надо было зарабатывать, но «кабака» стало больше, а любимого классического рока меньше. Пашке Барыбину это было не по душе, и мы расстались в то время. Гера тоже ушел. Появилась новая ритм-секция, Бершадский Борис, опытнейший басист, может играть любую музыку, и Коля Сорока, как я говорю, ветеран новосибирского рока. И мы с Колей, с Борей тоже работали целых 5 лет. Это была классная ритм-группа!
В 2011 году мне уже стало тяжело совмещать работу в магазине и музыку. Мы тогда нормально зарабатывали концертами, и я ушел из магазина. Когда дуэт стал квартетом, мы стали готовить программы на все случаи. И работа, незаметно, стала наклоняться в попсовую сторону.
В 1998 году в барах сидели (продвинутые требовательные) меломаны, и там прокалываться было нельзя. Они помнили, например, в песнях «Битлз» каждый нюанс, не терпели халтуры. А сейчас можно играть что хочешь, в любом виде, и мало кто что заметит. В тех барах, где мы тогда играли, караоке не было, люди, которые держали эти заведения, как правило, понимали, что к чему, и были нацелены на «живую музыку». И люди туда ходили за «живой музыкой», потому что караоке и фонограмму не все выносят. Хотя, все, конечно, зависит от уровня певцов.
У нас была своя ниша, и мы даже как-то сильно не заморачивались. Работа была всегда.
Она так умна
– Ты стал жить жизнью музыканта. Моральное удовлетворение пришло?
– Да, пришло, наконец. Уже не надо было мечтать о другой профессии. У меня в то время появилась еще одна группа, в которой я играл — «Этра Вивер», авторская. Варвара Самойлова, ее руководитель, сама писала песни, группа была начинающая, и я им помогал активно, с аппаратурой, аранжировками, сам там играл, на басу и на электрогитаре, и Барыбин со Ждановым помогали. Варя писала тексты и мелодии, играла на синтезаторе. Мы записывали треки у Сергея Ярушкина в его студии на Западном, подружились с Олегом Борисовичем Лапиным, который нам очень помогал. Он совершенно бесплатно учил звукооператоров, обеспечивал оборудованием, возил на своем транспорте. И он ведь барабанщик очень хороший. Лапин на нас тогда смотрел, конечно, как на школьный ансамбль, но он любовался подрастающим поколением. Из его рук вышло немало звукарей и музыкантов.
Тем временем у нас с Варварой, которая была моей боевой подругой и музой того периода, родилась дочь. Это была такая рок-н-ролльная семья… Она жила у себя, я у себя. Я какое-то время играл у нее басистом, потом перешел на электрогитару, хотя я же не был соло-гитаристом, я больше аккомпаниатор для своего голоса. Варвара постепенно стала себе искать более виртуозного соло-гитариста. Стала набирать новый коллектив. Теперь он называется «Свободный эфир». И я просто ушел оттуда через несколько лет. Вот тогда мы с нею расстались.
Times They Are A-Changin`
Ну а в нашей группе «Мелоди парк» мы постепенно стали играть на свадьбах, юбилеях, корпоративах, новых годах и т.д… И у нас, конечно, во многом репертуар стал клониться в попсу, и это, как выяснилось, не моя волна. И вот этот живой нерв стал немного затухать. Ну а что делать, надо было все равно как-то зарабатывать. Лучше всего, конечно, было развивать нашу дуэтную форму такого живого рока, она, как ни странно, и была принята людьми, и даже вот эта «Миссис Робинсон» имела больше харизмы, привлекала больше людей, и у нас работы было гораздо больше. Может, время поменялось.
– Или состав публики? Те любители настоящего рока постепенно окапывались дома, обзаводились дискографиями, видеоколлекциями, на ютубе сейчас полно раритетов, и зачем куда то ходить, пульт нажал — вот тебе Клэптон, вот тебе Джаггер, вот тебе кто хочешь… И выпить дома можно спокойно. То есть люди стали более устроенные. Если в наше времена, как пел Макаревич, любая гитара в красном углу была словно икона, то сейчас не так. И человек, владеющий гитарой, не небожитель, а так, ну, пацан какой-то. Вот ты общаешься с молодежью, обучаешь их игре на этой самой гитаре, как ты думаешь?
– В 70-е годы танцплощадочный талантливый исполнитель, он действительно был небожителем. Потому что, как правило, это были почвенные таланты, а почвенный талант это самое удивительное явление. Ну как Гена Крайнов, или Гонтаренко, они пришли, что называется, неизвестно откуда — Бог нарисовал…и умудрились удивительно хорошо играть вот эту музыку… Сейчас, конечно, статус музыканта стал немножко более обыденным. Потому что ныне любая информация, она как на ладошке, ты любое чудесное явление можешь в интернете рассмотреть со всех сторон. Научиться чему хочешь. Любые уроки любого дела.
– То есть 10 уроков с ютуба — и ты пианист. Не зная нот.
– Да, но мне кажется, живая музыка это все же непреходящая вещь, она свою харизму все равно оставляет, и она никуда не пропадает.
Подари, Господь, мелодию
В последнее время я стал пробовать писать песни. У меня всегда внутри сидело какое-то предубеждение, что песни пишут какие-то небожители, и я боялся притронуться к этому, хотя у меня внутри все кипело, хотелось создать что-то свое, спеть свою боль, или восхищение, описать этот мир своими словами и своими звуками. И я стал сочинять. За эти годы скопилось много идей, много несделанного, и это должно вылиться в музыку, в песни. Для меня же огромное значение имеет просто литература, я с юности обожаю русскую литературу, все время читаю что-то. Я любитель Тургенева, Толстого, Достоевского, у меня оттуда все. Пушкина обожаю, для меня это главное солнце русского искусства. Поэтому планка высока, и какие-то поделки делать мне всегда в лом.
Главное — найти форму своей жизни, освободить часть своей жизни для творчества. И спокойно, без всякого вдохновительного дня, садиться и начинать работать. И так все делают, и Гребенщиков об этом тысячу раз говорил в своих интервью.
О несчастных и счастливых
В 2014 году у меня случилось очень удивительное событие. После одной поездки в монастырь, я вдруг понял, что могу играть на улице, один. У меня был усилитель. А «на стрите» мы еще со Ждановым, с Барыбиным начинали играть, десять лет назад, но там был блюз импровизированный такой. А когда я стал играть один на улице, стало вдруг собираться много народу, я стал зарабатывать довольно много, потому что тогда еще, в 2014, музыкантов, прилично играющих, на улице было мало. И для меня это стало любимым занятием. Кто-то считает это несолидным, но я вот за эти годы очень много получил буквально счастья там, там собираются влюбленные, дети танцуют, семьи растут у меня на глазах! Играешь музыку только ту, что любишь. У нас к счастью, нет такого жесткого разделения, как в Москве. Мы, уличные музыканты, все друг друга знаем, не вытесняем, места хватает.
На улице, если ты, конечно, не панк, надо играть красиво, иначе никто денег не бросит. Я себя стал ощущать каким-то психотерапевтом. Люди расслабляются, отдыхают, слушая красивую музыку, даже им незнакомую. Даже пьяных и агрессивных, гопников, музыка останавливает. Играешь, например, «Костер», или «Музыканта», и какой-нибудь бомж вдруг может заплакать. Музыка же меняет людей. Я все время говорю, что если у тебя есть это в руках, в душе, ты не имеешь права это прятать, ты должен работать, если у тебя есть какая-то сила в этом.
Хотя… В последние годы я ребятам говорю, что музыкант это профессия вредная, и я от нее отстранялся не раз, но она меня возвращала и даже как-то оживляла. В тяжелые периоды меня музыка просто поднимала со дна. И вела в каком-то направлении.
Работа музыканта — она очень вредная для здоровья, и она такая соблазнительная, ты можешь зарулить не туда. Но если ты понимаешь, что твоя музыка, твое исполнение может как-то на людей действовать, значит, ты должен этим заниматься, потому что в мире, несмотря на огромный засоренный эфир, живой, искренней музыки всегда дефицит.
Поднят ворот, пуст карман
– Ну, во-первых, я преподаю гитару в детском клубе своем, пять дней в неделю. Летом я занимаюсь «стритом», и у меня все равно возникают концерты, в самом разном формате. Часто я играю один. Часто вдвоем, с разными людьми. Мы играли дуэтом и с Женей Силкиным, и с Борей Бершадским, сейчас часто играем с новым виртуозным гитаристом, Пашей Алпеевым.
– А вот эти концерты в НГОНБ, «Прошлости», они у тебя уже регулярно проходят, как цикл. В них ты как бы прокладываешь мост из 60-х в наше время. Ты специально формируешь программу, или у тебя это спонтанный такой сейшн?
Это скорее «стрит» под крышей. Песни выбираю в зависимости от того, кто передо мною, но только те песни, которые люблю. В библиотеках люди культурные, начитанные. Я там могу и Окуджаву заиграть, с удовольствием, я его обожаю. И «Битлз», и «Роллинг Стоунз», и эстраду хорошую… Воспринимаю эти концерты как просветительские.
Проектов, хоть я и не люблю это слово — «проект», много. Иногда экзотические. Год назад у Вадима Денисова («Капитан Дик», «Страховой полис») был юбилей, 55 лет, и мы с Вадимом Рожавским и с Асей Бочаровой делали итальянский блок. Мы пели три итальянские песни, включая «Аве Марию». А у Рожавского прекрасный голос, тенор высокий… И даже есть мысли с ними сделать целую итальянскую программу.
Где та молодая шпана?
– Невозможно же на старом багаже сидеть всю жизнь, какая-то новая музыка приходит?
– Сложный вопрос. За это меня и критикует молодежь. Так получается, что последняя группа, которой я страстно увлекался, была U2.
И это нормально, наверное. Сейчас же эпоха постмодернизма, когда ничего нового не возникает.
Мне ребята в детском клубе приносят что-то, просят подобрать модные песни. Но то, что они приносят, меня удручает ужасно. В основном, это такой примитив… Мне кажется, что они существуют в каком-то очень кризисном поле, это музыка каких-то обездоленных детей, что ли. Вот эта стонущая песня, она строго всегда четырехаккордовая всегда, там не то, чтобы музыкального, нет никакого нового содержания. Хотя, если честно говорить, я, наверное, мало ищу. Мне не хватает времени. Наверное, что-то есть новое хорошее.
– Олег, ты работаешь с подростками. Чем, на твой взгляд, отличаются современные подростки от нас в их годы?
– Есть отличие. Многим детям не хватает внимания родителей. Родители чрезмерно заняты, они не с ними. Несмотря на то, что в наше время родители работали не меньше, они всегда где-то рядом присутствовали незримо. А сейчас, вообще, больше выражена разделенность людей, потому, что все заняты самореализацией и отделяются от «ближнего своего». Но самое для меня печальное, что у многих современных детей не развита мечтательность и не развито желание. Они не знают, чего хотеть. Они знают все обо всем, и как бы не о чем мечтать.
– Ну а музыкальная подготовка? Вообще, дети интересуются музыкой?
– Интересуются, да, много, играют. Учеников у меня много. Для некоторых, возможно, умение играть на гитаре престижно и повышает их статус, а некоторым просто нравится музыка. Умение что-то делать «повышает акции» ребенка в своем коллективе. И самое главное, музыка – это дорога откровений, новых горизонтов. И это язык общения, часто более сильный, чем произнесенное или печатное слово.
Я уплываю, и время несет меня с края на край
– Олег, оглядываясь на свой путь, чтобы ты сделал по другому?
– Есть такие люди, которые говорят: — «Я ни о чем не жалею». Я абсолютно не такой. Я жалею о тысячах вещей. Именно своей жизни.
Во-первых, я бы посоветовал всем «не тянуть резину». Решительней заниматься своим делом. Это мужчинам, им все-таки надо делом заниматься. Нужно выяснить, что ты реально можешь, только очень и очень трезво, и честно перед собой, понять, в чем твои способности. Не какую-то модную профессию выбирать, потому что все хотят быть музыкантами, я же говорю, что это вредная профессия. Если у вас есть призвание – тогда занимайтесь, если нет – бегите от нее (это не значит бросить музыку, она должна оставаться в жизни, но не как профессия)! Или все хотят быть фотографами, особенно девчонки. Это просто мода.
Женщинам — выбрать надежного спутника жизни. У женщин свой путь. Я не сторонник феминизма. Женщине для нормальной жизни достаточно ощущения любви. Хотя, конечно, многие будут спорить и указывать на исключения, но исключения они и есть исключения.
А для мужчин — нужно быстрее разобраться со своими талантами. Обычно человек понимает, что у него хорошо получается. И скорее всего, в этом у него и есть талант. На этом пути, скорее всего, и будет счастье и самоуважение. Если что-то конкретно не получается, допустим, ну не штангист ты, ну не пытайся ты эту штангу поднимать. Мужчине надо ощущать, где верх, где низ, где право, где лево, объяснить этот мир, и найти свою систему координат, чтобы устойчиво стоять и давать устойчивость близким.
Не нужно сходиться с чужими людьми. Нужно уметь отказывать и отказываться. Соблазны часто отправляют человека на штрафной круг, как в биатлоне. Ясно, что надо делать правильный выбор, но как его делать, это всегда, конечно, непросто. А музыкант, или художник, он в таком ореоле всегда, люди иногда прибиваются не к нему, а к музыке, которую он делает.
– Олег, а ты от музыки… не устал?
– Да, иногда это утомляет. У меня друг один есть, талантливый музыкант, с абсолютным слухом, играет все на свете, он, например, от музыки устает, он ее начинает ненавидеть. Чтобы не устать от музыки, ее нужно сделать инструментом преодоления драмы жизни, которая у нас всегда присутствует, и тогда ты от нее не устанешь никогда, потому что это будет инструмент твоего спасения, и спасения мира. И тогда песня «Yesterday», 500 раз исполняемая, каждый раз будет как новая.
Человек — творческое существо, абсолютно свободное…
На этом пленка обрывается…
Интервью к публикации подготовил Денис Коньков.
Фото из личного архива Олега Кузнецова
